Франция уже стала новой

Во второй тур президентских выборов во Франции вышли Эммануэль Макрон с 23,75% и Марин Ле Пен с 21,53%. Теперь Макрон становится фаворитом, поскольку проигравшие кандидаты призвали своих сторонников проголосовать за него.

Эту избирательную кампанию принято сравнивать с выборами Трампа, с Брексит, с выступлениями правых партий в Германии и Голландии. Но в перечисленных случаях борьба шла между старым истэблишментом и протестным движением, которое возглавили «новые правые». Во Франции оба ведущих кандидата считаются внесистемными политиками. То есть это уже сейчас новая Франция, где прежние правые и левые – на вторых ролях, а на повестку дня поставлены вопросы, затрагивающие самую суть политической системы.

Впервые за много лет спор идет о членстве в ЕС, о прекращении приема беженцев и о роли религии. Поэтому президентская кампания одинаково важна как для самой Франции, так и для миллионов людей, живущих за ее пределами.

Вопрос о Евросоюзе. Европейские страны, образуя свой союз, переоценили собственное богатство. Сейчас, — в условиях системного кризиса ЕС, — даже такому развитому государству как Франция приходится решать, что дешевле: исправить недостатки внутри Союза или отделиться и решать проблемы самостоятельно. Причем, самый дешевый способ может оказаться не самым перспективным. А на самое перспективное решение может не хватить денег.

Ле Пен рассматривает членство в Евросоюзе как однозначно негативный фактор. На последних предвыборных дебатах она особо выделила следующие моменты: евро усиливает экономику Германии и ослабляет экономику Франции; страна не может контролировать собственные границы; французские товары вытесняются дешевым импортом; президент Пятой Республики превратился в «вице-канцлера», младшего партнера Германии.

Макрон уверен, что выход из Евросоюза принесет гораздо большие бедствия, чем сегодняшнее положение. В частности, возвращение от евро к национальной валюте вызовет инфляцию и обесценит сбережения граждан.

Вопрос о приеме беженцев. Предположим, мы задали бы Западу два вопроса. Первый: откуда у вас взялась странная мысль, что вы имеете право свергать диктаторов и экспортировать демократию? Второй: откуда у вас странная мысль, что вы должны принимать беженцев со всего мира? На оба вопроса ответ будет одинаковый: «Потому что мы самые богатые и развитые, это налагает на нас особую ответственность перед остальным миром».

То есть прием беженцев до последнего времени рассматривался как нравственный императив. Заметим, что такой подход чужд России: у нас споры о мигрантах – это, как правило, споры о способах остановить миграцию. Поэтому многим россиянам ближе позиция Ле Пен, которая отказывается считать прием мигрантов моральным долгом. Макрон  продолжает настаивать на традиционном подходе.

Российская аудитория сможет понять точку зрения Макрона лишь тогда, когда разберется в истоках такого представления западноевропейцев об обязанностях перед жителями неблагополучных стран.

Вопрос о религии и светском государстве. Это, без сомнения, самый болезненный для Франции вопрос, поскольку под сомнение поставлены принцип секулярного государства, заложенный еще Великой Французской революцией.

В западноевропейских странах сложился консенсус по вопросу о том, в какой мере религиозность, вероисповедание могут влиять на государство, на политику, на разные стороны общественной жизни. Этот консенсус был выстрадан веками, обошелся дорогой ценой и, наконец, состоялся. Важно не то, в чем он заключается. Можно сказать, что в разных европейских странах он разный. Главное – что он есть.

Поскольку исторически в Европе только христианская религия участвовала в политике, то и консенсус касается именно христианства. Мультикультуралисты ошиблись в тот момент, когда решили, что достигнутый консенсус универсален, и появление большой мусульманской общины не разрушит его.

Некоторые исследователи (Ж.Кальве и др.) еще в середине ХХ века сомневались, что ислам впишется в европейский консенсус. Они считали, что западное христианство поддерживает принцип плюрализма и даже само продвигает его, а ислам, якобы, к плюрализму не склонен.

Они ошиблись, проблема оказалась не в этом. Просто в исламском мире в данный момент нет своего собственного консенсуса о роли и месте религии. Его отсутствие как раз сейчас проявляется особенно остро. Можно даже сказать, что радикальный исламизм и джихадизм, и гражданские войны – прямое следствие того, что исламское общество, — включая европейскую диаспору, — не может прийти к внутреннему согласию в этом вопросе.

Современный плюрализм мнений среди идеологов ислама возник как реакция на пришедшую извне модернизацию. Проще говоря, богословы Ближнего Востока задались вопросом: Как же нам реагировать на чуждые новшества, привнесенные извне? Ответов много, в этом и состоит плюрализм современного ислама. Таким образом, западный мир с его модернизацией оказался, — сам того не предполагая, — объектом внутриисламского «выяснения отношений».

Именно на этот исторический период пришлась самая большая волна миграции с Юга на Север.

Для французского общества, — самого светского в Европе, — проблема стоит следующим образом. Секулярное государство старается иметь дело с каждым иммигрантом в отдельности, признавая его права, но реальность требует выстраивания отношений не столько с отдельной личностью, сколько с общиной. А это не получается. В результате, нарушился устоявшийся консенсус о роли вероисповедания. В частности, Ле Пен считает вопрос о ношении буркини и другой традиционной одежды женщин-мусульманок именно проблемой взаимоотношений религии и общества. Макрон полагает, что речь идет всего лишь о культурных особенностях.

Сам факт этой дискуссии означает, что религия уже де-факто вмешалась в политику, хотя вся французская система демократии исходит из недопустимости этого.

Впервые за многие десятилетия президентские выборы во Франции проходят при нарушенном консенсусе. В этом их уникальность.

Демократия и «чрезвычайщина». Идея Евросоюза неотделима от духа демократии. Поэтому кризис в ЕС неизбежно рассматривается как кризис демократии. И здесь встает проблема, которую сформулировал российский политолог Алексей Салмин: Способна ли демократическая модель к саморегулированию, или же в критические моменты требуется специальная «переходная модель».

В мире сейчас численно преобладают страны, застрявшие на пути от авторитаризма к демократии. Для оправдания собственных неудач им хочется, чтобы ответ на этот вопрос оказался отрицательным: при системных кризисах демократия нуждается в переходной модели.

Им кажется, будто Трамп и европейские «правые» — это и есть переходная модель, своего рода чрезвычайщина, необходимость которой доказывает несостоятельность демократической системы. Но, скорее всего, выяснится, что никакая это не чрезвычайщина, а элемент самоисправления недостатков, встроенный в существующую политическую систему.

Для России сейчас важнее всего смотреть, как французские демократические институты будут справляться с возникшим кризисом. Учиться и делать для себя выводы, чего же больше в европейской модели – минусов или плюсов.

Григорий Меламедов